СЛОВО О ВЕРЕ

Бог понимает по-церковнославянски?

Быховцов Александр

Для современного православного живущего в центре старого русского города воскресенье становится настоящим искушением: ближе к 8-ми утра со всех колоколен ближайших храмов раздаётся призывный звон, и счастье, если слышишь этот звон в размеренной суете готовящегося к литургии храма. Однако чаще этот звон врывается в заслуженный трудовыми буднями сон, напоминая о твоём христианском несовершенстве, вызывая очередной и последний на этот раз всполох вины, частую путанную аргументацию и финальное «не пойду». И дело не в лени или сонливости. Для меня крайне важно, чтобы действия мои были осмысленными, усилия направлены на достижение достойной цели, а средства её достижения не вступали в конфликт с моим мировосприятием. А что же литургия? Евхаристия? Знаю и верю, что для меня это важно. Знаю крепко, а верю слабее, но этой уверенности не хватает, чтобы стоять на каждой воскресной службе. Есть какое-то внутреннее противодействие, которое не позволяет всецело и без сомнений принять в этом вопросе многовековой опыт святых отцов и всей православной традиции. Порой на службу не хочется идти так же, как когда-то не хотелось идти на школьную линейку, на день рождения бабушкиной приятельницы, или на отчётное годовое собрание акционеров, где ты миноритарий. Почему моя встреча с Богом (именно так я определяю для себя Евхаристию) кем-то назначена на воскресение на 8 утра? И кто все эти люди, которым тоже «назначено»? Но обо всём по порядку.

Почему меня в церковь на аркане нужно тащить

Будучи православным по самоопределению, я не всегда подтверждаю свой статус религиозным поведением, и мне самому интересно, как так вышло. Прежде всего, храм. Милый, лубочный новострой, похожий на волшебный терем Деда Мороза (видимо, иначе это был бы протестантский ангар, в который, понятно, Бог не заходит). Речь, конечно же, не про постройки двух-трех и более вековой давности, в тех старых храмах всё правдиво и пронизано историей, которую при этом не нужно добавлять в копилку сакральности. Старый храм, он как учебник истории, только записанный в камне: там каждая мелочь показывает технологии его эпохи и вкусы заказчика; внимательному человеку их можно изучать бесконечно долго и с огромным интересом. Однако, мне претит излишний пиетет перед старыми храмами как сугубо «намоленными» местами. Разве душевная энергия, с которой молились предыдущие поколения прихожан, что-то может добавить к моей сегодняшней молитве? Как если бы то были не душевные порывы, адресованные кем-то личным Кому-то личному, а какие-то вещественные приношения, сложенные многими поколениями в огромный зиккурат, с которого мы сегодня можем гарантированнее докричаться до Бога. Это примитивный магизм.

Современная строительная индустрия предлагает огромное количество прекрасных новых материалов и технологий, о которых древние строители храмов могли только мечтать, но у нас почему-то их применение мыслится как кощунство, и зодчие 21 века продолжают строить из бревна и камня. Наверное, по замыслу современного церковного заказчика, архаичное строение автоматически погружает верующих в сомнительную «чистоту» древнего религиозного сознания. Какие светлые и просторные храмы могли бы мы иметь, если бы атермальное остекление и железобетон были открыты лет 500 назад! Но древние строители строили из чего могли и как умели, и мы, копируя их технологические решения в обезьяньей надежде скопировать дух, бесконечно повторяем старые привычные формы, превращающие внутреннее пространство храма в темный лабиринт, за каждым поворотом которого приютилась ответственная старушка с персональным подсвечником и закреплёнными за ней иконами. Нет, я вполне понимаю деятельное православие старушки, и я ни разу не иконоборец, хотя, признаться, для меня самого иконы играют ту же роль, что Мекка для правоверного мусульманина ˗ помогают сориентировать тело в пространстве на время молитвы. Вот со свечками, конечно, уже не так просто. В неэлектрифицированные века участники евхаристического собрания приносили с собой свечи, чтобы устроитель встречи в одиночку не «попадал» на оплату освещения; потом, по некоторым предположениям, к свечам снизу стали лепить монетки, то есть одновременно и освещали молитвенное помещение, и жертвовали в храм. В наше время свечи из хозяйственного оборота вышли, но в религиозный так прочно вошли, что многие захожане свели своё молитвенное делание к одной лишь расстановке свечей; свеча, дескать, безмолвная молитва Богу: пока свеча горит, Бог молитву слышит. Бог, Он что, колебания огонька в смысловые символы переводит? Это как азбука Морзе? А священники, надо сказать, не сильно такому мракобесию противятся, иначе и без того скромные поступления в храмовую казну станут совсем ничтожными. Может быть, проще свои жалобы и просьбы скидывать на флешку, заворачивать в купюру и вручать батюшке для регулярного включения в соответствующие моменты службы?

Относительно того, что 99 % наших «молитв» ˗ это выклянчивание себе и близким всякого рода благ, я умолчу, об этом повсеместно говорится и пишется, но человек ˗ существо жадное и эгоистическое, пусть даже и крещёное. Ещё один момент относительно частных молитв ˗ они почти никогда не обращены к Богу, источнику всяческого блага, но к разным святым посредникам, имеющим различные специализации и зоны ответственности. Продвинутые обрядоверцы вообще стараются не докучать Богу, иконы Которого нет, и свечку перед ней не поставишь. Но и Христу, Второму Лицу Троицы, тоже редко молятся. Все знают, что Он распялся за нас всех, и довольно с Него. А вот Богородица, она и женщиной была и – вечная "Мати" нам грешным. К Богородице обращено большинство просьб и стенаний. Может быть, такая посредническая роль Богородицы закрепилась в религиозном сознании христиан из-за события в Кане Галилейской, где Богородица упросила Сына помочь решить организаторам свадьбы вопрос с вином? Нам не известно, рассчитывала ли она на чудо или просто доверяла Его мудрости. Она просто попросила помочь. Кто-то даже высказывал мысль, что это пример того, как человек понудил Бога. Может быть, так оно и есть. Ещё бытует мнение, что особое отношение к Божьей Матери возникло как реакция православных на несторианскую ересь. Думаю, не без этого, но основная причина народного почитания Богородицы лежит значительно глубже, в самых что ни на есть первобытных слоях религиозного сознания человека, откуда прорастали бесчисленные культы богини-матери. Наше христианство, равно как мусульманство, иудаизм и прочие религии процентов на 60 имеют доисторические корни, а в своем «народном изводе» на все 90 процентов.

Святые мизантропы

Такая же древняя примитивная «вера в героя» заставляет нас мифологизировать и почитать святых (а некоторых – поклоняться им). Эта «замечательная» традиция вкупе с мрачной христианской гимнографией произвела сонмы угрюмых «супергероев» из ныне почивших, а у ныне живущих сформировала комплекс неполноценности. Жития святых выстроены по определённому канону и почти никогда не показывают святого думающим человеком. Это, как правило, описание процесса борьбы «духовного супермена» с собственным «грешным» телом или однозначным злом (в лице язычников, например). Он вообще никогда не стоит перед моральным выбором, ему всегда ясно, где Бог, а где дьявол. Всё однозначно, как в комиксах. Странно ещё то, что наш святой часто «свят» тем, что не похож на остальных: будучи младенцем, отказывается от молока в постные дни, а дряхлым стариком с трудом борет блудную страсть (у мирских стариков нет такой проблемы), мало спит, плохо ест, причиняет вред своему телу, а уму воспрещает любую праздную мысль. Создается представление, что в человеке ВСЁ плохо, поэтому делай всё наоборот и будешь лучше ДРУГИХ. ДРУГИМ – да, но НЕ обязательно ЛУЧШЕ. И в человеке ведь не всё плохо. В христианство, об этом пишут многие, из неоплатонизма перекочевала идея дихотомии личности: человек телеснодушевен, душа ценна, а тело – скверна, подлежащая уничтожению. И пусть, это сильно противоречит и Евангелиям, и Посланиям, и здравому смыслу, и христологическому догмату самой Церкви, - всё равно христианская аскетика не может обойтись без унижения тела. Как невозможна в религии (в любой религии) идея «святого» без идеи «грешника», так и не получается "прокачивать" душу, не ущемляя тело. На мой взгляд, здесь таится опасность ввести себя в самообман: душа как бы становится сильнее, но лишь на фоне слабнущего тела. А как же гармоничное развитие всего человека? Ну и развивайте «до упора» и тело, и душу! Ибо Христос пришёл исцелить и душу, и тело, не отделяя одно от другого. Но Платон, Плотин и Порфирий оказались для христиан в этом вопросе авторитетнее Христа. При этом, официальная позиция Церкви была противоположной: на Халкидонском соборе было осуждено евтихианство, выражавшее монашескую позицию по вопросу «плоти». Отцы Собора осудили мнение, согласно которому человеческая природа во Христе недостойна соединиться с божественной. Это означает, что «телесное» важно и не требует полного искоренения. Таким образом, казалось бы, монашеская аскетическая практика была лишена смысла духовного делания, однако, решение Собора нисколько не повлияло на монашескую позицию.

Монахи, особенно древние, ˗ люди суровые и много причинили себе унижения и боли, чтобы душой хоть немного приблизиться к Богу, чего бы вдруг им быть снисходительнее к мирянам?! От мирян православная традиция требует либо того же подвига, либо непреходящего сокрушения о бессилии к нему. Ни к чему объяснять особый настрой монаха и его «лабораторные» условия в монастыре, всем и так ясно, что подобных условий нет в «нормальной» жизни, и жизнь мирянина не уложить в прокрустово ложе монастырского устава. Важно понять другое: один единственный «рецепт» встречи с Богом для миллионов абсолютно разных людей ˗ это религиозная сегрегация! Бог создал каждого человека для Себя и каждого непохожим на других. Неужели Он хотел, чтобы такие разные Его дети опустили в мусорное ведро свои таланты и отправились жить в монастырь с единым уставом?

Представляется, что есть другие пути святости, которые не популяризированы христианской традицией, формирование и сохранение которой всегда было в руках монахов.

Фиговые листья православия

Вернёмся храму как месту собрания верных ВМЕСТЕ для общения с Богом. Может, для кого-то так оно и есть, но в моем опыте всегда не хватало этого «вместе». Если мы собираемся в храме, чтобы стать единым социальным организмом, Телом Христовым, то логично было бы и сам храм строить как объединяющее пространство. В раннехристианский период так оно и было, когда амвон был посреди храма и возвышался лишь для того, чтобы всем участникам собрания было удобнее видеть и слышать происходящее на нём. Это уже позже амвон переместился в переднюю часть храма со статусом «staff only». Равноапостольный Константин раздавал под храмы базилики, самые конструктивно простые здания общественного назначения, но мы всё равно смогли усложнить их сообразно нашим многотысячелетним языческим религиозным привычкам. Сложно человеку относится к Богу как к Отцу, Который присутствует посреди верующих. Нам привычнее совсем иные аллюзии на тему «Бог». Кажется, в глубине нашего сознания Бог навсегда определён как «Священный Ужас», «Неподкупный Судья» и безразличный к нашей судьбе «Вседержитель». Такому нет места ни в нашей повседневной жизни, ни в общем пространстве храма. Он, как источник высоковольтного электричества, должен быть надежно отделён от профанных смертных, которых только страх и может уберечь от банализации религиозного действа. И, естественно, для взаимодействия такого бога и таких верующих просто необходимы «профессиональные посредники», лишь они могут иметь доступ к "Великому и Ужасному". Веруя таким образом, мы показываем, как мы далеки от христианства, ибо "и бесы веруют и трепещут" (Иак.2-19). Христиане не первые закрыли Бога в алтарях, но им единственным Бог являлся в рутине жизни, ел и пил с грешниками, мыл ноги простецам, проповедовал поклонение в Духе, а Ему опять указали на Его место в алтаре. Почему апостольская Церковь, которая все последующие века существования христианства считалась недостижимым идеалом, обходилась без алтаря, а мы держимся за него как за последний оплот сакральности? Отчего, зная так много об истории религий и законах функционирования человеческого сознания, мы всё ещё не свободны строить храмы, в которых верующие и священство не прячутся друг от друга за иконостас? Зачем нам из православия делать супердревнюю эзотерическую религию? «Старый» не означает «истинный», а скорее, наоборот, «неактуальный», «неадекватный» реалиям жизни. Пора бы уже прозреть и прекратить этот «косплей», который давно не работает на контекстное донесение православной веры. Кто из подлинно верующих христиан, сможет утверждать, что пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы не состоится, если современный священник будет одет не как иудейский жрец 20-ти вековой давности, а просто и скромно, например, в строгий костюм? Как ему в Таинстве помогают поручи, палица и набедренник? Подобные «знаки отличия» имеют светское происхождение, некоторые перекочевали из государственного церемониала относительно недавно. Они должны указывать на его чиновничий статус и подчеркивать заслуги перед империей? Империя кончилась уж скоро как 6 веков, и сегодня Церковь отделена от государства! А что нам даёт «брада Ааронова»? Левитское преемство? Выделенный статус священства? Мрак! Раз попав в традицию, эти знаки навсегда остаются в ней, как всякий внешний элемент сложного процесса, содержание, которого не ясно, и форма, это всё, что доступно для схватывания. «Всё эти символы – напоминания,» – утверждает официальная церковь. Но пастве эти символы уже не понятны, они больше «не читаются». Кому нужны символы, которые ничего не несут? Даже если добросовестный священник просветит всех верующих относительно истории и смысла возникновения элементов своего одеяния, прихожане всё равно не станут понимать христианство глубже. Когда-то эти знаки - символы вводились в ритуал именно для того, чтобы быстро воздействовать на подсознание и вызывать уже имеющиеся у верующего смыслы. Сегодня нужно использовать другие знаки. Кто хоть раз осмысленно слушал священнические молитвы на облачение не мог не удивиться, насколько они «притянуты». Да, священнику требуется войти перед службой в особый настрой, перешагнуть из мирского в религиозное умонастроение. Но как этому помогает попурри из псалмов и молитв, соединенных только потому, что в них есть слабая смысловая перекличка с одеваемым предметом облачения. Здесь напрашивается аналогия с магическим воинским ритуалом, неотъемлемой частью которого всегда было заклятие оружия и доспехов. Но мне представляется вовсе не обязательным использовать священнику эти примитивные психологические механизмы, тем более, что ни священнику, ни прихожанам эти элементы воинской культуры прошлого уже ничего не говорят. Такое "медитативное упражнение", возможно, помогает выйти из бытового смыслового контекста, но вовсе не обязательно поможет войти в другой, более возвышенный. Переоблачаясь, священник как бы принимает на себя иную власть, которой у него лично только что не было. Перед нами тот же механизм функционального разделения и обособления «власть имущего», какой можно наблюдать до сих пор в суде, когда судья, обычный грешный по-своему человек, нахлобучивает на себя парик и натягивает мантию, тем самым демонстрируя, что он уже не тот смертный, что несколько минут назад, а некий институт, имеющий власть «вязать и решить», даже его одеяние вне законов общепринятого. Но священник – не судья, а часть общины, зачем же ему демонстративно выделять себя в безликий институт церковной власти? Кому нужна такая «выделенность»? Может быть Богу? Так вроде не было такого у Христа. Наоборот, заспорившим о месте на Тайной Вечере апостолам Спаситель встал и помыл ноги, а чтобы правильно до всех дошло, ещё и разъяснил, кто такой «больший».

А поговорить?

И было бы неплохо чаще в храме ГОВОРИТЬ с Богом о насущном! Долгое время христианство было массовым культом, и малограмотные народные массы, требовали подходящих средств донесения основ христианской веры. Более полутора тысяч лет церковь пела, читала стихи и устраивала театрализованные действа, ˗ всё это с целью как можно глубже и доступнее донести верующим суть учения. Сейчас христианство перестаёт быть массовым, народ больше не идёт по инерции в храмы. Христианство возвращается в свое первоначальное состояние «веры немногих». Эти «немногие» ˗ образованные в своём подавляющем большинстве люди, успешно интегрированные в рационалистическую культуру. Мы больше не воспринимаем параллелизм еврейского поэтического размера, не понимаем средневековых языковых образов и даже церковно-славянский язык требует от нас напряжения слуха, а понимание его требует многолетнего стажа посещения церковных служб. Мы укоренились в дискурсивном мышлении и скорее примем простую красоту научной аргументации, чем кружева художественной формы. Да, современный христианин имеет право говорить с Богом на своём «родном языке сознания». Как жаль, что церковная иерархия застряла в средневековых представлениях, и мы продолжаем на каждой службе наблюдать костюмированный спектакль-воспоминание, срежиссированный тысячу лет назад для совсем другого зрителя. Состав и сценарий наших служб сложился в те старые добрые времена, когда храмы были переполнены народом. Вот этот самый народ и был главным действующим лицом любой службы. Клирики приводили в действие и направляли это «народное начало», но молился сам народ. И трудно сказать, чего в этом процессе было больше: духовного водительства народа или социально-нравственного сплачивания вокруг христианских ценностей. Многие века вопрос идеологического воспитания решался исключительно посредством религиозных инструментов. В социалистическую эпоху на смену церковным службам и крестным ходам пришли праздничные собрания и демонстрации, но суть их осталась та же: народ собирали вокруг некой системы ценностей и через чувство общности и массовый восторг формировали его «человеческое сознательное», способное противостоять тёмному коллективному и индивидуальному бессознательному. Это не значит, что в храмах не было подлинного общения верующих с Богом, это означает, что посредством храмовых богослужений решались и социально-воспитательные задачи, и строй наших богослужений «заточен» под них. Сегодня храмы практически пусты, на службе отсутствует главный их участник ˗ народ, а роль священнослужителей не изменилась. Священник сегодня сродни дирижёру, экспрессивно размахивающему палочкой в пустой оркестровой яме, или члену ЦК КПСС, радостно приветствующему со стен мавзолея несуществующие колонны трудящихся. Но, может быть, он служит не для народа, а для Бога, и тогда пустой храм ˗ это проблема самого народа? Такая идея вполне укладывается в общерелигиозное сознание человечества, тысячи лет приносящего регулярные жертвы нуждающимся в них идолам. Но Богу они зачем? Он Творец ВСЕГО из НИЧЕГО! Скорее не ОН нуждается в сжигаемых тельцах, дыме благовоний или многочасовых молитвословиях, а МЫ, слабые духом, но сильные упрямством! Бог ищет лишь нашей любви. Любви деятельной или даже жертвенной, но только не жертвы на откуп. Кто приносит свою любовь Богу в пустом храме? Священник, исполняющий профессиональные обязанности в своё рабочее время? «Труждающиеся в храме сем», повёрнутые большую часть службы к алтарю задом, а к подсвечнику передом? На богослужении кого-то явно не достаёт! Нас! Народ самоустранился из сложных и утомительных религиозных ритуалов, кажущихся сегодня бессмысленными и избыточно церемонными, и ритуалы эти перестали работать. Но не перестали быть…

Самый читаемый и наименее понятый апостол говорил: «Но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке»(1Кор. 14:19). Но разве для нас это повод отказаться на службах от многоглаголания и велеречия?! Похоже, что мы лучше самого Павла знаем, о чём он говорил. А он говорил прямо и других призывал говорить о Боге просто и на понятном языке.

Кто виноват и что делать?

Подобное «хватание за формы» свидетельствует о том, что содержание веры мало кого в нашей Церкви заботит. Но кого-то всё-таки заботит. Их немного в среде мирян, значительно меньше среди священства, но такие христиане есть. Беда в том, что все диагностируют недостатки церкви, не веря в какие-либо перемены. Что совершенно обосновано, если полагать, что изменения должны быть проведены клиром. Церковь – очень консервативная структура и заточена на сохранение традиции, но не стоит недооценивать сегодняшние возможности мирян. В первую очередь, надо научиться правильному восприятию своей церковной общины как самой кафолической церкви. Общине не требуется административная надстройка, чтобы быть церковью; при этом, административной надстройке нужна община, чтобы вообще БЫТЬ. Община составляет экономический базис церкви, ведь все знают, что церковного землевладения давно нет, государство на церковь денег не выделяет, значит, содержат церковную организацию сами верующие. Только разобщённость и рабское отношение к священноначалию не позволяет верующим требовать давно назревшие реформы для нашей Церкви. В конечном счёте, сами верующие должны определять те формы, которые будут помогать им подлинно жить православной верой. И не стоит опасаться, что православие распадётся на протестантские кружки, как только соблюдение старых отживших форм перестанет охраняться и насаждаться как суть православия. Да и кто может сказать, что христианство достигло пика развития своей формы, которую только и остаётся, что охранять любой ценой? На самом деле, христианство ещё не раскрыло себя в мире. Едва начавшись как Царствие Божие среди первохристиан, оно вернулось к привычным иудеоязыческим религиозным формам, подтянуло эллинскую мудрость (в основном, неоплатонизм) и заправило этот «винегрет» ромейским придворным ритуалом. Начиная с Миланского эдикта, христианство только и делает, что примеряет на себя мирские формы, никогда не способные выразить его небесное содержание. И сегодняшнее положение Церкви в мире очевидно указывает, что и найденная форма не правильная. Так зачем же нам так крепко держаться за старые, далеко не идеальные формы, если Бог не отнимал и у нас возможность творческого поиска тех форм, которые, если и не удовлетворят все последующие поколения христиан, по крайней мере, лучше подойдут нам самим. Потому что христианство ни в коем случае не религия, оно ˗ творческое пространство отношений личностей и Личности. Христос не устанавливал культ, Он, наоборот, разрушил его и освободил от Закона. К большому сожалению, совсем недолго просуществовали христианские собрания как встречи в любви и встречи о Боге. Поддавшись искушению стать религией мировой империи, христианство само заразилось «имперскостью» и трансформировалось в культ.

Я не жду, что мы вернёмся к форме агап первых веков, но нам ничего не мешает вернуться к их сути. И, как иудейские традиционные формы органично использовались первыми христианами, чтобы славить Бога, так и нам сложившаяся за 16 веков литургическая традиция не может быть в этом помехой. А чем были агапы по сути? Пространством, где "Царствие Божие внутрь есть". Сын Божий отменил всякие ритуальные формы и культовые жертвы, дав миру Себя и новую заповедь. Любовь стала главным христианским деланием. Именно любовь должна лежать в основе всего литургического строительства. Не так важно, на каких литургических формах остановится современное христианство в своём развитии, важно лишь, чтобы они решали главную задачу ˗ создание пространства любви, пространства для Бога и человека. В этой связи, совсем по-иному воспринимается перспектива численного уменьшения количества христиан и центробежных тенденций в Церкви. Если "малое стадо", участвующее в Евхаристии, ˗ это близкие мне по Духу люди, зачем, спрашивается, нам многомиллионная религиозно-административная структура? Да и возможно ли иначе составлять единое Тело, кроме как в подлинном единомыслии и единодушии? А это требует глубокого личного общения. Представляется, что малочисленные и автономные общины ˗ единственная органичная форма существования христианства в мире. И нечего бояться! Да, времена церковной мегакорпорации, слитой с государством, остались в прошлом. Такая организация церкви продемонстрировала свою НЕДОХРИСТИАНСКОСТЬ и постепенно будет уходить из нашей религиозной жизни. А община верующих как была центром религиозной жизни, так им и останется. Процесс этот идёт уже давно, и нам нужно перестать путать христианские формы с самим христианством, начать освобождаться от культовых привычек. А чем мы собственно рискуем? Что боимся утратить? Корпоративную структуру, отделившую себя от верующих и прислуживающую государству? Идеологическую машину с более чем полуторатысячелетней историей репрессий и гонений инакомыслящих? Как, скажите, помогли нам навязанные силой догматы и постановления Соборов? Большая часть православных сегодня не знает даже Символ Веры, но верит в астрологию и реинкарнацию. И огромная церковная организация, на содержание которой мы отчисляем миллиарды рублей, не в силах с этим ничего сделать. Сейчас один грамотный и верующий священник сможет сделать для своей общины больше, чем все официальные институты РПЦ, вместе взятые. И не надо бояться того, что ослабление влияния церковно-административной организации на жизнь общин повлечёт массовое отпадение христиан в ереси и секты. Во-первых, увлечь в ересь миллионы «формально православных» просто не представляется возможным за отсутствием у них православия: нельзя исказить в их сознании предмет веры, если они этот предмет себе вообще никак не представляют. Во-вторых, "унылые" и виктимные христиане и при «жесткой» церковной организации становятся добычей сект, и здесь проблема лежит не в религиозной плоскости, а в психологической. При этом, Церковь должна сохранить за собой компетенцию определения истинности вероучения. Только это никак не должно быть связано с надзорно-карательной функцией. Таковой в «учении о любви» не может быть в принципе. Никогда возможность идеологического принуждения не обеспечивала единство Церкви, но всегда порождала конфликты и расколы. Церковь должна искать, а найдя, держаться сама за истину и доносить ее другим. Но делать это всегда с любовью и никогда не заставлять принимать эту истину помимо воли. Церковная организация в будущем должна будет методически приближаться к апостольской общине середины первого века. Учить, наставлять, разрешать споры, но никогда не применять интеллектуальное насилие и не давить авторитетом. Такая организация сможет с полным правом заявлять о своём апостольском преемстве, которое сегодня вульгарно понимается как не обрывающаяся череда актов возложений рук на посвящаемого в сан, восходящая к самим апостолам. Но это лишь внешняя и далеко не главная его черта. Прежде всего, имеется ввиду преемство чистоты учения Христова. Это принцип, которым должен проверяться всякий религиозно значимый акт. Лишь то следует принимать в нашей религиозной жизни, под чем могли бы "подписаться" апостолы, ходившие за Христом, Воскресение видевшие и получившие Духа Святаго. Так я понимаю принцип апостольского преемства в Церкви.

В нашей «самой правильной» Церкви хорошо было бы:

˗ прекратить совершать культ и торговать религиозными услугами;

˗ «левитам» забыть о своей выделенности и стать подлинно частью общины;

˗ верующим осознать себя как саму Церковь и начать, наконец, ею управлять;

˗ современным христианам перестать стыдиться своей современности и взывать к Богу от своего собственного сердца и на своём языке;

˗ всё религиозное отодвинуть на задний план в угоду любви, свободе и братству.

Протестантизм - не ответ

Однако, существует риск, что начни мы сознательно строить такую Церковь, то непременно слепим какую-нибудь иеговистско-евангелистскую карикатуру, каких сегодня можно встретить бесчисленное количество. Подобные «структуры» в порыве очистить христианство от человеческой глупости и жадности порвали со Христом и превратились в секты.

Процесс освобождения в церкви от человеческих грехов неминуемо приводит к освобождению и от всего «Христова»: от любви до смерти, от ношения немощей друг друга и от радости за обратившегося грешника. Каким-то запредельным для понимания образом в Церкви всегда немощи человеческие «связаны» с Божественной благодатью. Может показаться, что я утверждаю абсурдное: чем более грешат члены Церкви, тем больше Бог подаёт им благодати. Отнюдь! В духовной сфере вообще нет и быть не может прямых зависимостей. Всё значительно сложнее. Главное в Церкви ˗ любовь между её членами, но ведь все они очень разные и далеко не святые. Получается, чем чаще мы «носим бремена» друг друга, тем больше между нами любви (иначе не понести!), за это Господь больше подаёт нам благодати, т.е. в большей мере присутствует между нами. История христианских сект и ересей наглядно подтверждает эту догадку: всякий раз, когда предпринимались попытки очистить Церковь от слабых и превратить её в церковь святых, она стремительно мутировала в тоталитарную человеконенавистническую секту. Мы не знаем ни одного примера из жизни Церкви, когда внутренняя "чистка рядов" пошла бы ей на пользу.

Еще сложнее выработать единственно правильное отношение к тем усилиям, которые направлялись христианами в разные века на "улучшение" церкви как внешней формы религиозной активности. В религиозной сфере идёт непрерывный процесс переосмысления идей человека и Бога, и этот закономерный процесс периодически требует «подгонки» бытующей формы к меняющемуся содержанию. Как уже было сказано, идея Царствия Божия, всегда ищет и никогда не находит подходящей формы выражения себя в царстве земном. Всё время предлагая формы и решения, христианство обречено смиренно признавать их непригодность. Слишком уж высока задача для человеческого интеллекта ˗ найти выражение «интуиции о Боге» и создать пространство, где такая интуиция будет превалировать над рациональным сознанием. Но это не означает, что нужно отказаться от всякого поиска, уподобившись современным протестантам, которые, конечно, смогли преодолеть болезни церковной формы, но чересчур радикально. Если мы, православные и католики, непрестанно казним себя за то, что притворяемся, будто наши религиозные формы всё ещё передают наше религиозное чувство, то реформированным реформистам приходится симулировать уже наличие самого религиозного чувства. Так устроен человек, что всё мыслит и сознательно проживает лишь в образах. Простые явления, чья форма, причина и назначение вполне понятны человеку, позволяют схватить себя в объективные, однозначно воспринимаемые образы, но с Богом не так. Бог больше человеческого знания о Нём, и описывается всегда субъективными и фрагментарными переживаниями, которые как раз очень неоднозначны. Но если отказаться от традиции, основанной на этой форме опыта, то в Церкви вообще ничего не остаётся, кроме слабых проявлений присутствия Бога в человеке. Такое «христианство» представляется как идеология предельной толерантности, в которой «богом» являются любовь и добро, а самому Христу отведена роль великого морализатора». Но как следы на песке не есть ходивший, так и Бог не может быть определяемым как любовь и благо. Упразднив традиционные для католичества и православия "игровые" формы общения с Богом, мы впадаем в психологический субъективизм, когда каждый воспринимает продукты своей психологической жизнедеятельности как Божественные озарения и носится с ними как с великой святыней. Добавьте к этому отсутствие догматов и религиозную супертерпимость, которая многими в церкви воспринимается как любовь, и мы получим бесконечно обширное поле частных заблуждений, в которых не то что нельзя истину отыскать, но даже пропадает всякий смысл её отыскивать.

Для целей общения с Богом лучше наивно и невнятно что-то бубнить Ему, чем с достоинством рассуждать о Нём в третьем лице. Традиционная церковь продолжает использовать старые безжизненные формы, а реформированная, отказавшись от них, не смогла предложить лучших и осталась вообще без ничего. Похоже на тупик, из которого нет выхода. И это, действительно, тупик, если рассуждать линейно и мыслить крайностями. Но выход есть, и он до банальности прост.

По методу аналогий

В правовой науке есть идея о соотношении фактической конституции ˗ реально сложившихся социально-экономических отношений в обществе, и юридической или формальной конституции ˗ системы правового закрепления этих самых отношений. Общее правило такое: формальная конституция должна как можно полнее выражать фактическую, и чем более она ей соответствует, тем стабильнее общественный порядок, но при этом нельзя сковывать постоянно развивающееся общество избыточной формализацией. Именно поэтому в наших конституциях закреплены самые общие идеи и общественные ценности без излишней детализации. Но даже так, расхождения между формальной и фактической конституциями неизбежно накапливаются со скоростью прямо пропорциональной детализации их закрепления. Т.е. хорошая конституция служит долго, а дурная не работает с самого начала. И задача власть предержащих ˗ вовремя отрабатывать возникающие расхождения, постоянно подгоняя закон под жизнь. Но любой закон пишется как будто навеки, и механизмы его изменения очень сложны. Этот консерватизм, помноженный на нечуткость властей, порой становится причиной избыточного напряжения в обществе. Если формальная конституция радикально отрывается от фактического положения вещей, тогда происходит социальный взрыв и разрушение формально-правовых институтов, иными словами ˗ революция.

Нашу православную традицию можно определить как «конституцию», она не должна жёстко регламентировать практические стороны нашей религиозной жизни, но только однозначно указывать на непреходящие для нас ценности и незыблемые догматы. И когда с ходом времени религиозные отношения перерастают закреплённые традицией формы, традиция должна в обязательном порядке учесть возникшие расхождения и привести их в новое соответствие друг другу, не дожидаясь революции.

Так это имеет место быть на макроуровне. Что всё это означает для отдельно взятого верующего гражданина?

Во-первых, православная традиция не кодифицирована, и у нас нет возможности исчерпывающим образом её определить. Наверное, поэтому возникают ситуации, когда тот или иной представитель официальной церкви, добросовестно заблуждаясь или влекомый своей злой волей, пытается урегулировать частную ситуацию, никак не относящуюся к вероучительным основам православной веры. Мы по привычке видим в этом губительное вмешательство церкви в частную жизнь. Но ведь это не Церковь всей своей полнотой вмешалась в интимное пространство отдельно взятого верующего, а некий смертный и грешный, служащий этой кафолической церкви. Это эксцесс исполнителя, пусть даже и подкреплённый мнением святых отцов почтенной древности. Исполнитель может занимать самый высокий пост в церковной организации, всё равно его мнение останется лишь его собственным мнением. И каждый в Церкви имеет право на своё собственное мнение. Иными словами, не нужно в каждом действии служителя церкви видеть позицию всей Церкви. Ведь когда кто-то обидел Вас, сославшись на своё неверно понятое право, закреплённое в Конституции, вы же не бросаетесь писать проект новой? Православная традиция, как и любая конституция, не может иметь внутри себя средство, надёжно обеспечивающее её правильное и единообразное понимание. Равно как и нет автоматической защиты от злонамеренного её использования.

Во-вторых, каждому человеку приходится периодически сознавать, что программные нормы, закреплённые в Основном законе государства, самим же этим государством и нарушаются в угоду сиюминутной политической выгоды. Значит ли это, что нормы плохи и соблюдение их более не нужно? Будем ли мы в такой ситуации ратовать за свержение политического режима, с полной сменой кадров в госаппарате? Нет конечно, мы так не поступаем в своей гражданской жизни. Так почему же в своей религиозной жизни мы ведём себя именно так? Потому, наверное, что Церковь от Бога? Но не из людей ли она? Церковная организация ˗ это коллектив акторов, могущих искренне заблуждаться и близоруко рассуждать, а некоторые из них даже могут оказаться негодяями! Всё как в любой иной социальной структуре, и по-другому в нашем падшем мире не бывает. Поэтому здесь надо сохранять трезвость и не ставить крест на Христовой Церкви каждый раз, когда та или иная её административная структура ставит на первый план свои земные интересы, а не Христа.

В-третьих, кто из нас сам может похвастаться постоянным и неукоснительным исполнением всех моральноэтических норм и принципов, сознательно им принятых? Я сейчас не про ханжество, а про вполне невинные и непреднамеренные уклонения. Каждому, хоть иногда, приходится нарушать/не исполнять те или иные правила, а иногда даже и законы, если того требует жизнь. И кто в таких случаях принимает решение? Сам человек, руководствуясь своей совестью. Почему нельзя оставаться тем же самостоятельным субъектом и в своей религиозной жизни? Возможно, из-за той привычной родительской роли Церкви, которую она играет многие века подряд, традиционные христиане на удивление инфантильны в том, что касается их религиозной и духовной жизни. И это не просто постоянная оглядка на мнение официальной церковной организации, а настоящая интеллектуально-волевая беспомощность, вызванная ужасом от самой мысли о возможности собственного рассуждения по таким вопросам. И дело не в том, как эффективно и круто многие века Церковь боролась (в том числе и силами государственного аппарата) с различного рода ересями. Это нежелание предстоять лично перед Богом, гораздо древнее Церкви. Вспомним хотя бы Моисея на горе Синай, которому народ делегировал говорить с Богом, потому как самому было страшно: громы, молнии и мрак какой-то. А народ обещал слушаться и вести себя хорошо... Что это, если не религиозный инфантилизм? История с золотым тельцом только подтверждает эту мысль. На тысячи лет в любую сторону от Моисея картина та же: народ обещает, забывает и пляшет, а пророки отдуваются за всех. Наше традиционное русское «страцеискательство» и испрашивание благословения на любое пустяковое действие, разве это не попытка найти «крайнего», который за меня ответит? Этот «крайний» может быть кем угодно: приходским священником, святым отцом древности или действующим патриархом, главное, чтобы это не был я сам! Следование любой бессмыслице, исходящей от «оперуполномоченного чиновника», в рамках такой больной логики представляется более безопасным, чем собственное осмысленное действие. Поэтому-то так много среди нас христиан, недовольных Церковью, но по-рабски прилежно исполняющих церковные ритуалы, являющиеся причиной их недовольства. Быть недоволь-ным церковью или даже перестать ходить в неё – ничего не стоит, в этом нет поступка, следовательно, нет меня. А вот сделать так, как я считаю правильным, для этого надо самому предстать перед Богом. Но в этом-то и цель религиозной жизни!

Никто, кроме нас

Как по мне, так главная проблема нашей религиозной традиции - это наша непоследовательность. Мы некритически принимаем установки и истины, которые потом создают внутри нас конфликт. Приведем пример. Как может быть Бог любящим отцом и в то же время отвернуться от нас, если мы не вычитываем утреннее правило? Мы верим, что апостольская церковь, когда-то практиковавшая совместную трапезу перед евхаристией, была святой; и тут же глоток воды, выпитый за 7 часов до причастия, считаем грехом, делающим нас недостойными причащаться? И таких противоречий множество, от них никуда не деться, потому что у православной традиции нет единственного автора, она формируется каждую секунду миллионами людей одновременно, и никто никогда не сможет проверить её на непротиворечивость. НИКТО КРОМЕ МЕНЯ! Мне самому не нужно превращаться в религиозно дергающуюся марионетку лишь потому, что каждый дергает по-своему. Я сам могу стоять или падать перед Богом, и Бог волен меня восставить. И коль уж Он ˗ любящий отец, то чего мне бояться моих невинных заблуждений?!

В завершение хотел бы отметить, то, в чём убеждаюсь вот уже много лет: мыслящему и искреннему верующему вкупе с таким же думающим и честным священником никак не могут помешать жить свободной религиозной жизнью ни атавизмы православной традиции, ни болезни церковной организации.

И, да, Бог понимает по-церковнославянски, по-латински, по-русски, а ещё на санскрите, иврите и на чём угодно. Лишь бы мы сами хоть немного понимали то, что Ему говорим.